lemur1

Происходит развязка Сестры прощают друг друга – Саша милует сестру из-за девочки, Дрина понимает, что кроме странной сестры, у нее ничего и не было четыре года, Лу Элдербери рассказывает о том, кто он на самом деле, и возвращает дар речи Саше, Брана обнаруживает себя как потребитель и невежда, Хедду растворяют окончательно так чаемые ею сексуальность, сладость, яркость и экзотика – она даже девчоек видит в образах керальского театра катхакали, в виде злодейки-кари Александру, а в виде благородной пакка Эдну Все обретает подлинный вкус и четкий угол обзора – «Ведь мы не мы», «совы не то, чем они кажутся».
Роман начинается смертью собак, имеющих косвенное к истории ведьмы отношение. Героиня замыкается и уходит в себя. Герой не являет нам себя, а открывает и значение, и смыслы постепенно, как постепенно расходится дождь и исчерпывает черную тучу бедствий, уходя благодарно погромыхивать за тот, дальний холм, где кончаются загадки.
Они в противостоянии, но не во вражде.
Речь идет о разгадке, а не о преступлении и наказании – кенотаф (ложное захоронение) был метафоричен, «теперь она для меня умерла», но оказался впрямую метафорическим, Эдна жива и осталась в живых.

Колдовство тут, разумеется, есть. Оно в растворении духовной сущности человека в материальном – в мире дома, в мире слова, в мире вымысла, в мире звуков и музыки, в мире быта и преданий.
Для каждого слоя и аспекта повествования есть свой язык преданий.
Уэльс – не само простое место на земле, а в Британии особенно.
При обращении к истории островов не может не поражать удивительная жизнестойкость национального самосознания неанглоязычных народностей королевства.
Национальный колорит, знание истории своих «бедных селений», с удивительной жестокостью порабощаемых и завоевателями, казалось, впитываются с молоком матери ирландцами и валлийцами.
В самом Соединенном Королевстве бережно хранится ЛЮБАЯ историческая память, и любая беседа о родных местах поэтому и есть в какой-то степени исторический рассказ, а для людей, причастившихся к культуре, это и обмен культурными символами, возможность опознать своего.
А для Александры Сонли и Лу Элдербери тем более.
Они оба существуют, балансируя на грани общественного признания и социального остракизма, чужие всем и, боюсь, до определенного момента самим себе чужие.
Дочь хозяйки гостиницы, выросшая на античной классике и классике британской культуры, любящая и глубоко переживающая историю гэльских народностей Британии, в родном Вишгарде (и «вышнеград», и город желаний в прямом переводе) и окрестностях знакомый с каждой тропой, она чужда своим художественным воображением, чуткостью к красоте и остротой переживаний своим одноклассникам, и в, конечном счете представителям своего поколения в валлийском Скотопригоньевске.
Сын суконщика, поздний ребенок, «дитя истощенных чресл», чужой и собственной семье, и окружающим своим пребыванием в мире культурных знаков, рассеянный и бесприютный, для обывательского уровня излишне восприимчивый, исторгнутый если не обществом, то самим собой из мира за непреднамеренное преступление. Он глубоко чужд коллегам, у него нет близких друзей и знакомых по месту жительства, да и Сонли, как и жители Вишгарда, сначала вполне себе приняли его за чужака, полицейского, расследующего несовершенное преступление.
Апелляция к культурным знакам романа есть своего рода шибболет, символ распознавания своих, и одновременно камертон тональности повествования.
С одной стороны, незнание множества культурных символов, которыми пестрит текст, делает практически невозможным его восприятие для читателя стоящего вне контекста, образовывающего культурную основу современной (не всегда ) европейской (Не только) цивилизации. Еще в одном ракурсе, помещение героя в культурный контекст уже о многом говорит само по себе. С третьей стороны, собственной культурной почвы практически лишены герои, которые грубо и бесцеремонно вмешиваются в судьбу главных героев, при всем при этом невольно раскрываясь перед ними – эгоистичная, лишенная всякого снисхождения и деликатности, самодовольная Хедда попадает в «керальскую ловушку», даже не замутившись понять ни ситуацию с Аппасом, ни его самого; библиотечный морок-эльф Табита , любящая Луэллина по причине незаполненности собственного существования, посетители гостиной Луферсов, которым охота на Ламию вносит разнообразие в учебные будни.
Каждой тональности повествования можно найти соответствия в обращениях лирических героев к культурным контекстам. В том случае, если происходит обращение к неприглядной повседневности, больно ушибающей обывательскими представлениями, в тексте звучат обращения к английским классикам нового времени и восемнадцатого столетия; если речь идет о своего рода прорыве в психологические джунгли, то поминаются заметки похождений и «ума холодные наблюдения» светских авантюристов.
Когда речь идет о неистовых разгулах страстей, выходящих за рамки цивилизационных норм, то неизбежны ссылки на страшноватую шумеро-аккадскую мифологию.
С гармонией природы, ее постижением, тайной и загадкой появления новой жизни связаны мотивы греческой мифологии. Когда завязывается интрига и герои ведут двойную игру, то обращаются к образам итальянского театра, как народного дель арте, так и оперного, традиционного.
Китайский театр это неизменное обращение к вечному, постижению божественных замыслов через деяния смертных.
В контексте ирландской и валлийской мифологии речь идет о противостоянии судьбе, сохранении самости.
Можно вычленить следующие сюжетные линии и слои действительности, обеспечивающие повествовательную избыточность романа:
- линия Александры Сонли., которая вспоминает в выписках из «Лицевого травника» свою жизнь в детстве, с отцом и матерью, и которая сочиняет отдельный дерзкий дневник и письма для Луэллина Элдербери, хронику никогда не бывших соблазнений и убийств, к ней возможно присовокупить линию учителя Монмута, Гвенивер, Прю, Финн и Сомми Кроссман, которые любили Александру и понимали, что у нее происходит.
- линия Хедды и Эдны, мачехи и сводной сестры, по произволу Александры меняющих местожительства,
- линия плотника и суконщика, «одному имя «небрежение», другому «непрощение», тесно переплетенная с Луэллином Элдербери, который ценой разгадки тайны Александры должен был отколдовать себе лучшую участь, чем вступление в права наследования лавкой отца. Ей вторит линия Табиты, соседки Лу, упорно путающей свою действительность и мир Элдербери,
- линия Сондерса Браны и Уайтхарта, убежденных, что любую тайну можно разгадать, пощупав ее и попробовав на вкус. По идее она сливается с линией компьютерных хулиганов.
- линия собственно родителей Александры и служанки Дейдры, одухотворивших «Каменные клены» и сделавшие его местом даже и посмертного своего пребывания.
Миры Александры Сонли – ее записи в «Лицевом травнике» матери и записи ее мамы, выдуманный дневник и изобретенная переписка с Эдной. Миры Хедды и Эдны – в переписке с Александрой, в ее дневнике это элемент раздражающий, потребительский, лелеющий свою физическую природу, не отягощенный особыми раздумьями. Мир Лу в его дневнике. Табита излагает в сущности свои проблемы внутреннего одиночества. И Брана, и родители Саши показаны на страницах дневников Саши; Брана же и Уайтхарт через дневник Луэллина.
На поверку герои оказываются не теми, кого они презентуют действительности. Саша, нервная, литературно одаренная, утонченная и даже мистически, молодая женщина оказывается застенчивым существом, отчаявшимся найти понимание и любовь и в глубинах своего отчаяния отвергающая мысль, что может ее вызвать сам по себе и притягивающая , абсорбирующая вину и горе, и тяготящаяся ими. Эдна, завидующая ей и старающаяся ее обыграть на доступных полях, оказывается под конец, на краю физической гибели, едва ли не ее соратницей и соумышленницей. Лу Элдербери, подозревающий и подозрительный, несчастный и тяготящийся виной и вином, по мере того как проникает в замысел, идею и сюжет, закрученные Александрой освобождает и себя от морока вины и незримого долга, от давящей тяжести прошлого, которого не изменить, обретая смелость и силу духа.
Само прошлое – в кащеевом яйце, «Лицевоми травнике». По мере развития динамики сюжета, видно как прошлое постепенно сдает свои позиции даже что и количественно – дло трети объема он составляет в первой части, не более 15% текста во второй и 15% третьей части.
В «Травнике» и дневнике Саши мы сталкиваемся с противоречием замысла и его воплощения. Сокровенные заметки о детсвте, о том, как были предположительно счастливы выпрастают в натуральную историю бед и недоразумений, перекрывающие кислород реальной жизни, привязывающей ее именно что к тем, кто старается нанести ей ущерб
Там и история без вины виноватости. Там и история реальных противостояний, которых, право слово, нет оснований стыдиться, так как шла речь о защите собственной чести.
Послания героинь, обуреваемых страстями, которые расцветают и угасают, наводят на мысль об их календарности. Двенадцать писем Табиты, от благоговейного преклонения до разочарованной неловкости, как двенадцать месяцев года. Восемь – точно по два в сезон года – писем Хедды. Якобы четыре, а на самом деле одно письмо Эдны Сонли.
Вне хронологической логики письма персонажа надежного, обобщающего и книжного – учителя Монмута, ее кровного сторонника и интеллектуального союзника. Письма учителя необходимы для того, чтобы повествование не стало еще одной «книжкой праведьму» и очерком из жизни людей с песьими головами. Сашу захватила не душевная странность, не нарочитый аскетизм, не отсутствие понимания как такового – все это Монмут вполне мог ей дать – ее захватил ее талант повествователя, моделирующего действительность, ей не нужно быть сытой хозяйкой замка фамилии Монмут, ей нужен сообщник и выдумщик, а не классический, очень правильный и положительный гелертер.
Дневник для Луэллина – запутанные нитки рукоделия, осыпавшаяся мозаика выдумщицы, разбросавшей по дому творчески изготовленную ею переписку, в нем Саша распускает собственный хвост – стихи, цитаты из старинных книг, легенды и предания и все с налетом правдоподобия.
Безмолвный диалог Саши и Луэллина на грани реальности и грез, и уж больно говорящие у них фамилии – Элдербери, бузинное дерево(«по Тюрингии бузинной, по Баварии хмельной»), спутник и друг ведьм и Сонли – правда ли, сон ли, что она там понаписала
Да и сама она не привиделась ли она ненароком . С привычными призраками дома, и какая из тетрадей истинна, поди разбери.
Вместе с тем роман классичен. От вполне традиционной подозрительности и нелюбви, от метаний, как по словам, так и по тексту, Саша и Луэллин приходят к удивлению дарами друг друга, к необходимости объясниться. Их отношения настолько насыщенны, что рядом с ними теряется даже сила общественных и юридических запретов – Лу хватает служебную машину, хотя ему нельзя водить по решению суда и оставляет зависшим психоаналитический процесс, ради встречи с Сашей.
Алкающие английского усадебного романа получают его вполне: он завершается рождением новой жизни и , полагаю, новой жизненной истории, в околоусадебных хлопотах.
Любопытно, что герои получают вдвое более того, чего они лишились на первых страницах романа. А как так?
Подведите баланс сами, пожалуйста.
Все и впрямь сложилось так, как хотела Александра Сонли.