lemur1

Это обморок шумящей воды и полная честность перед собой о себе – вот так ношу одежду, болею и огорчаюсь, такое у меня было настроение, такие у меня домашние и такие гости.
Низко склоняясь, разбираю цветное и белое, чулки и белье, то, что жует белая дрожащая мельница с наивным круглым оком и то, что затянет белое кружево пены и стирка вручную.
Врать кельтской прачке Бен-Нийе не рекомендую; правда, можно получить мокрым бельем по ногам и какой это будет мистический пододеяльник, можно только гадать, хорошо, если удержитесь на ногах, а какой в предсмертии кафель, ктож его знает.
Она сама срослась со стихией и ноги у нее, говорят, как утиные лапы.

Это момент почти абсолютной свободы. Даже тиран с замашками фараонов разборчиво относится к стирающей рабыне: умажешься ненароком моющим, вымокнешь, еще, не дай бог, одежа высохнет и станет колом, да и разводы - не грязный, но и не чистый, не пойми какой, перламутровый и радужный, только и будут пялиться, разглядывая и никакого священного ужаса.

Это оценка сокровищ и учет недостач.

Это почти полное одиночество наедине со своей жизнью и прикидки на самом деле, что же вы делаете сейчас и что же намереваетесь делать по-настоящему.

Причем, какова стирка, таково и сопоставление быта с мироустройством.

Советские баки, источающее дурманный аромат порошка – малина+крапива+белена – с кипятящимся бельем, неотстирываемым, замоченным-перезамоченным, хлопок, линючий, терящий форму и цвет.

Отдельно в страшном как преисподняя тазу - цинковом ли, улыбчиво белом ли, ядовито –пластмассовом ли - юркие и склизкие пластиковые блузки вручную, увертливые, как светлое будущее.

«Малютки», «феи» и малозапоминающиеся имена редких рек – стиральные машины с колючими барабанами, взмывающими на отжиме чуть выше следующего этажа и оргазмически порыкивающие в истоме отключения.

Мыло хозяйственное, конечно, есть гут, но у меня были проблемы. Возможно, им злоупотребили. Запах теперь не могу.

Как и «Тайд». И «Лоск» - от него аллергия психическая. Он был первым, ГДРовским порошком, бабуля стирала им буквально все и запах, пресный и химический одновременно, ее вещи хранят до сих пор.
За запахом ощшутим жесткий подъем, белый склизкий или колючий воротник, синяя клетчатая салфетка с завтраком, который позволяет на минуты не лететь в душ и колбасой в пальто и сапоги, на морозный арбузный снег или вязкую влагу многообещанья оттепели.

Кстати, на мостках вручную стирать тяжело, но это волшебство: ни один туман в мире не сравнится с тем, как идут облака помылья по розово-зеленоватой речной воде, выжимать, конечно, адский ад, но дело того стоит.

Колдовство с крахмалом и синькой, которыми крахмалит в деревне свекровь большие салфетки на комод – это явные остатки древнего священнодействия, от которого несет несомненным махровым изначальным язычеством.

У меня даже не бывает вопроса – что с этим делать? Будет постирано и точка. Как, потом скажут. Позже.

Но я все равно сильно люблю стирку, когда грязное становится чистым и почти таким же красивым как до, а иногда и чуть лучше задуманного.

Когда находишь себе честную работу – пуговицы поменять и зашить, или сделать салфетку или саше.
Когда принимаешь решения.

И развесишь свое имущество ровно, как паруса в многообещанье будущего, их легонько приподнимет ветер и думаешь – как нам в этом и с этим будет хорошо, и надо бы еще, а вот этого вполне достаточно.

И отдыхаешь, светлой мечтой мечтая тихонько, и мажешь себя нежным кремом после душа, принесшего отдохновение от трудов праведных.

И мы тоже кое-что можем. Мир не только сотворен. Он обихожен, что не менее важно.